Смит, Гегель, Ильенков: политэкономическая проблематика в фокусе диалектической мысли
М. Ю. Морозов.
Цитирование: Морозов М.Ю. (2023). Смит, Гегель, Ильенков: Политэкономическая проблематика в фокусе диалектической мысли // Вопросы политической экономии. No 2 (34). С. 148-162.
DOI: 10.5281/zenodo.7987885 https://zenodo.org/record/7987885
УДК: 101.3; 331.101; ББК: 87.000.1; 87.000.4
2023
Ключевые слова: диалектика, Гегель, Ильенков, Глушков, кибернетика, абстрактный труд, плановая экономика, свобода.
О формальных поводах и содержательных мотивах
«Всякое начало трудно», — с явным знанием дела констатирует Карл Маркс в предисловии к «Капиталу». Эта мысль относится не только к началу всякой науки, но и к началу как логической категории, которое представляет собой противоречие бытия и ничто, и специально анализируется Гегелем: в «Науке логики» она прекрасно разрешена во всеобщей форме. Однако всякое особенное разрешение противоречия начала состоит в осуществлении способа самодвижения особенного же предмета, который разворачивает себя во всеобщих и необходимых — следовательно, принадлежащих его, предмета, понятию — определениях. Маркс, один из самых талантливых гегелевских учеников, в своём главном труде показал противоречивую форму движения капиталистического общества, и эта демонстрация давно признана классическим образцом т.н. «прикладной логики» — труда, в котором мастерски реализован способ восхождения от абстрактного к конкретному как всеобщий метод научно-теоретического мышления. «Единственно возможный научный метод», — добавляет вслед за Марксом Э.В. Ильенков. Подобное утверждение может быть воспринято сегодня как ригоризм, мы же назовём это принципиальной позицией теоретика. За эту принципиальность нередко «доставалось» и самому Ильенкову. Но требование последовательного проведения материалистического монизма, который является конститутивным принципом диалектической логики, что прекрасно показано в одноимённой книге Л.К. Науменко (Науменко, 1968), выступает, вообще говоря, необходимым базовым условием научности теоретической позиции, в том числе и в политэкономической науке. Именно учёный-политэконом, утопая в «болоте эмпиризма», видя в обработке статистического материала и построении математических моделей основную свою задачу, рискует больше любого другого специалиста. Оговорки про верность диалектическому методу в таком случае мало что дают. Диалектический метод есть не набор операций или методик, которые можно было бы «применять» к внешнему материалу по своему усмотрению, а «форма движения самого содержания», т.е. самой сути дела, которая выражается во всеобщей форме в мышлении, в движении понятий в соответствии (совпадении) с движением действительности. Это совпадение, доходящее до тождества, и выражено в ленинском принципе тождества диалектики, логики и теории познания, или, что то же самое, в принципе тождества бытия и мышления, который требует эксплицировать в мышлении собственную форму предмета мысли исходя из его, предмета, собственного начала. Исследователь способен это сделать только будучи постоянно внимательным к каждому теоретическому шагу, который он совершает, критически «измеряя» его той мыслительной способностью, которую он имеет.
Но трудно не только начало науки. Трудно и начало всякой статьи — каждый автор, созерцая перед собой чистый лист, на котором только должны ещё возникнуть слова и сложиться в строчки, мучительно разрешает движением собственной мысли то же самое противоречие бытия и ничто, свободы и необходимости, это основное противоречие всякой творческой деятельности. Вряд ли упрощает разрешение и ситуация, когда тема статьи совпадает с формальным поводом: совсем недавно мы отмечали 200-летие Маркса, а всего немногим позже, один за другим — юбилеи учёных, чьи труды послужили «источником и составной частью» марксистского учения: четверть тысячелетия назад родились Георг Гегель, Шарль Фурье и Давид Рикардо. Продолжая внимательно исследовать ряд формальных совпадений, можно заметить, что нынешний год вообще богат на даты, связанные с политической экономией: 11 сентября 1823 года Рикардо не стало, а ровно за сто лет и три месяца до этого родился мыслитель, не нуждающийся в представлении; всякий, даже далёкий от науки человек, знает, что он был именно политэкономом. Ведь тот, кто не зевал на уроках литературы в школе и читал бессмертный пушкинский роман в стихах, помнит, у кого молодой Евгений Онегин учился «судить о том, как государство богатеет»; именно эти строки с удовольствием цитировал Энгельс своим гостям, демонстрируя знание русского языка. Этим мыслителем и учителем, до сих пор оказывающим огромное влияние на экономическую мысль, был Адам Смит.
Это влияние и вынуждает нас вспомнить известную гегелевскую мысль о разумном тождестве противоположностей, которые рассудком полагаются лишь в изолированном виде: кто же не знает, что форма-де это не то же самое, что содержание. Если же вдуматься чуть глубже, то легко понять, что формальный повод указывает на определённое содержание, которое в этом поводе представлено идеально, и которое порождено некоторой проблемностью изучаемого предмета. Иными словами, в противоречии формы и содержания отражается противоречивость самой вещи, которая, будучи единой, объективно раздвоена на явление и сущность — эта-то двойственность и выражается на поверхности как различие повода, не всегда обязывающего к серьёзному размышлению, и действительного, содержательного мотива обращения к «круглой дате», а на деле — к тому пласту объективной реальности, который отразился в работах учёного, чей юбилей мы готовимся отмечать. Подобная «археология знания», конечно, имеет далеко не только исторический интерес: противоречия, схваченные Смитом в его главном труде, вовсе не разрешены и по нынешний день. И открывая сегодня заново страницы «Исследования о природе и причинах богатства народов», мы ищем там, прежде всего, самих себя: пытаемся найти ответы на «проклятые вопросы» современности; стараемся понять, в каком обществе мы ныне живём, где мы есть, куда и как нам идти; пробуем разобраться, как именно открывать двери «ключом к анатомии обезьяны» и соразмерить свой ум с лучшими историческими образцами, поверив сами эти образцы «ответом из конца учебника». Всё это есть всеобщий процесс развития истины — определение предмета своей идеальной формой, сущностью, понятием, и, одновременно, понятия — своим предметом. Как и всякое взаимное превращение идеального и реального, этот процесс в области политической экономии требует от познающего мышления умело контролировать каждый свой шаг, требует строгого взгляда со стороны диалектической мысли. И с самого начала стоит взглянуть на принципиальную взаимосвязь философии и экономики — как бы ни было трудно это начало.
Связь философии и политической экономии: видимость и действительность
Сущностная связь философии как науки о мышлении с политической экономией, которая исследует «анатомию гражданского общества», сформулирована в известном афоризме уже в ранней работе Маркса и Энгельса: «Сознание [das Bewußtsein] никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием [das bewußte Sein], а бытие людей есть реальный процесс их жизни», — читаем мы в «Немецкой идеологии» (Маркс, Энгельс, 1955. С. 25). Конечно, то обстоятельство, что историко-философский процесс тесно связан с процессами материальной жизни, а именно с экономическими процессами, было замечено задолго до классиков практического материализма. Уже Аристотель, отмечая относительную независимость философии, писал: «Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это, а именно: когда оказалось в наличии почти всё необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение» (Аристотель, 1976. С. 69). От Аристотеля и до Маркса, разумеется, можно вспомнить ещё немало мыслителей, которые бы занимались комплексным осмыслением проблем «реального процесса жизни» людей с позиций политической экономии и философии, однако именно последнему принадлежит важная заслуга различения истории идей и действительной истории, что и подытожено в приведённом выше афоризме. Дело идёт о том, что после Маркса нельзя не различать экономику как действительный материальный процесс производства людьми собственной жизни и отражение этого действительного процесса в форме научно-теоретических понятий, которые представлены в трудах учёных-экономистов. Наука политической экономии — дитя Нового времени, эпохи становления и расцвета капиталистического способа производства, и рассуждать, скажем, о «политической экономии Древней Греции», было бы большой ошибкой, в которую, впрочем, и сегодня нередко впадают даже причисляющие себя к марксистскому направлению экономисты, смазывая грани исторического времени и деформируя присущий Марксу конкретно-исторический подход. Именно поэтому совершенно верно настаивал В.И. Ленин на том положении, что Маркс не выстроил в «Капитале» некую общую историко-философскую теорию «общества вообще», а понял — т.е. выразил в движении понятий — одну прогрессивную эпоху общественно-экономической формации, капитализм: «Он берёт одну из общественно-экономических формаций[1] — систему товарного хозяйства — и на основании гигантской массы данных <...> даёт подробнейший анализ законов функционирования этой формации и развития её» (Ленин, 1967. С. 138). Чтобы не оставалось сомнений, Ленин подчёркивает, что, в противоположность методу «субъективной социологии», «гигантский шаг вперёд, сделанный в этом отношении Марксом, в том и состоял, что он бросил все эти рассуждения об обществе и прогрессе вообще и зато дал научный анализ одного общества и одного прогресса — капиталистического» (Ленин, 1967. С. 143). Сказанное, конечно, вовсе не отменяет того, что процессы материального производства людьми своей жизни в Древней Греции были, и что, более того, осмысление их возможно с помощью того инструментария, который разработан Марксом в «Капитале»; ведь старое лишь тогда может быть вполне понято, когда известна более высокая ступень его развития. Но следует сугубо учитывать, что для того, чтобы не впасть в «вульгарный социологизм», чтобы не совершать попытку «вывести бюрократа напрямую из природы», это осмысление должно стоять на высоте достижений человеческого развития: опираться на конкретно-исторический анализ, где конкретность понята не эмпирически — как синоним чувственно-наглядного — а в качестве строгого философского понятия, которое разработано в традиции классической мысли и развёрнуто в собственных определениях в работе Э.В. Ильенкова (Ильенков, 2019). Это означает, в том числе и то, что «удельный вес», роль и функция экономических отношений в целокупности общества, основанного на античном способе производства (что само по себе без экспликации сущностных определений также остаётся абстракцией) существенно отличается от роли и функции экономических отношений в обществе капиталистическом. Следовательно, в политэкономическом исследовании представления об отношениях, свойственных капиталистическому обществу, нельзя некритически переносить на общество иного типа без учёта изменения сущности как общества, так и свойственных ему отношений производства и общения. Указание на это можно встретить уже в «Манифесте Коммунистической партии», где Маркс и Энгельс пишут о «мире бессердечного чистогана» — лишь в капиталистическом обществе экономические отношения наконец выступают в адекватной себе, свободной от наслоений (мифологических, религиозных, моральных, правовых), чистой форме. Это обстоятельство, как мы увидим ниже, коренным образом меняет и способ постановки проблем в науке о мышлении.
Наброски свободного от упрощенческого подхода осмысления тесной связи экономических отношений и философского способа познания представлены в первых главах блестящей книги И.С. Барсукова «Диалектика труда в философской системе Гегеля» (Барсуков, 2011). Автор выбирает крайне удачную «концептуальную рамку» исследования: мастерски прослеживая взаимное влияние материальных условий жизни и способа их осознания в разные исторические эпохи, он концентрирует своё внимание на осмыслении диалектики предметно-преобразовательной деятельности, труда как целесообразного акта, рассматривая сквозь взаимодействие основных логических фигур этого процесса (объекта и субъекта деятельности) происходящие в действительной истории события. Это позволяет ему обнаружить видимость внешней взаимосвязи, характерную для мыслителей докантовского периода: «Ограниченные и ограничивающие отношения общения индивидов в экономическом процессе, в области идеи порождают соответствующие им абстрактные формы, каждая область, не имея внутри средств соединения абстрактных определений в единство, замыкается в самостоятельном противоречивом круге абстрактных образов действительности, образуя и в действительности только внешнюю связь материального и идеального миров, являющуюся связь, то есть видимость связи, сущность которой скрыта» (Там же. С. 40). Но констатировать скрытость сущности есть лишь первый шаг, и автору удаётся разглядеть за этой видимостью противоречивый процесс становления единого предмета философии и политической экономии, который он справедливо определяет как абстрактный труд (Там же. С. 54)[2]. Это объясняется процессами, которые происходят в изменении способа производства материальной жизни: отношение стоимости впервые становится всеобщим, проникающим все отношения человека к человеку и человека к природе, возникает капитал как «самодвижущийся субъект», приобретая господствующее значение в тотальности человеческого общества, обезразличивая при этом все особенные способы деятельности, растворяя эту особенность в «царской водке» меновой стоимости, доразвившейся до формы капитала, который, как всеобщая форма богатства, способен только к количественному движению. На сцену, как источник всего созданного человеком богатства, впервые выступает труд, причём не особенный, а всеобщий, и выступает необходимо в форме абстрактного труда, «труда вообще». Человечество впервые осознаёт свою деятельную природу именно здесь, пускай и в превратной форме[3]: «Как в экономической жизни, так и в области идеологии всеобщей основой становится один и тот же объект — продуктивная деятельность человека как родовая и индивидуальная деятельность — труд, а связь двух наук — политэкономии и философии, — отражающих это явление в специфических категориях, приобретает внутренний взаимозависимый характер — характер взаимодействия или обмена определениями» (Барсуков, 2011. С. 43).
Ключевую роль в развитии условий решения проблемы отчуждения играет наследие А. Смита, благодаря которому признание труда источником всякого богатства и даёт толчок к развитию логической формы. Именно немецкий идеализм воспринимает этот импульс и продолжает развитие понятия деятельности в трудах И. Канта, И. Фихте, Ф. Шеллинга и Г. Гегеля. И это развитие оказывается решающим для преодоления противоречия абстрактного и конкретного труда. Но даже в ряду «великолепной четвёрки» немецких мыслителей имя Гегеля стоит особняком, и не только потому, что ему удалось реализовать замысел системы абсолютного идеализма; именно Гегелю принадлежит решающая роль в открытии путей преодоления разрыва между сущностью человека и его существованием не в последнюю очередь благодаря его всесторонней развитости и умению концентрировать своим умом все богатства, выработанные человечеством.
Ещё раз о политэкономических взглядах Гегеля
«Ещё раз» — потому что раскрытие политэкономических взглядов немецкого мыслителя произвело глубокое впечатление на читателей ещё при публикации книги Д. Лукача о молодом Гегеле и уже тогда, в пятидесятые годы прошлого столетия стало широко обсуждаемой темой. Глава «Die Ökonomie der Jenaer Periode» была переведена на русский язык Э.В. Ильенковым и его студентами (Лукач, 1956); взгляд Лукача, который остаётся в русле известной марксовой оценки Гегеля («Гегель стоит на точке зрения современной политической экономии») (Маркс, Энгельс, 1974. С. 159) и раскрывает эту оценку, оказывается определяющим для Ильенкова и его оценки места и роли Гегеля в истории мысли, а также его отношения к специфике гегелевского идеализма и его отличия от материализма Маркса.
Эта тема, впрочем, далека от исчерпания. Ещё раз о политэкономических взглядах Гегеля стоит сказать потому, что суждение о роли связи этих взглядов с сущностью проделанной Гегелем работы до сих пор остаётся превратным. Даже Лукач не вполне освобождается от внешнего увязывания главной проблемы, над которой трудился Гегель, и той экономической проблемности, которую он усмотрел в текстах А. Смита. Нельзя сказать, что Лукач видит в использовании экономических определений для создания системы и метода только эпизод, случайную несущественную сторону философии Гегеля, но принципиального разворачивания внутренней связи у Лукача это обстоятельство не получает, из чего следует, увы, лишь подтверждение расхожей оценки гегелевской философии как «примиряющейся с действительностью», как апологии настоящего, как «некритического позитивизма», говоря словами Маркса.
К наследию Смита обращались и до Гегеля. Следы изучения работ основателя трудовой теории стоимости можно встретить и в трактате Канта «Идея всеобщей истории с всемирно-гражданской точки зрения» (Кант, 1966. С. 5-23), и в «Замкнутом торговом государстве» Фихте (Фихте, 2019), которое поразительно современно читается сегодня в контексте изучения проблем плановой экономики и путей их решения, и отнюдь не исчерпывается оценкой Лукача о том, что «основной линией этой книги остаётся неуклонное приложение ко всем областям общественной жизни моральных принципов, своеобразная и якобински окрашенная диктатура морали над всей общественной жизнью человека» (Лукач, 1956. С. 152). Но именно у Гегеля, как в фокусе, сосредотачиваются усилия по деятельному действительному отождествлению субъективного и объективного, и изучение трудовой теории стоимости даёт ему понятие о субстанции этого тождества — человеческой предметно-практической целесообразной деятельности, труде: уже в «Системе нравственности», а ещё ярче — в «Йенской реальной философии» выступает в гегелевских текстах это положение. Гегель прекрасно понимает, что именно ограниченность сферы самосознания, попытка обосновать абсолютное, оставаясь в сфере субъективности, послужила залогом неудач Канта (чья «Критика силы суждения» подводит итог этой великой попытке) и Фихте (который более 15 раз начинал изложение своего «Наукоучения» заново) построить систему философии, превратить её в науку. Ближайший предшественник и близкий друг Гегеля — Шеллинг, также видит «морально-теологическую» (Гегель, 1973. С. 218) ограниченность кантовской философии и поэтому тяготеет к объективности, по-своему пытаясь решить проблему тождества объективного и субъективного, и находит для этого, в силу определённых обстоятельств, иную форму — сферу искусства. В настоящей статье нет возможности обсуждать, что именно привело к успеху Гегеля, а не Шеллинга, но исторически этот факт разглядеть нетрудно: в этом отношении Гегель выступает прямым предшественником Маркса, минуя Фейербаха, отголосок чего разглядел в «Науке логики» Ленин: «практика стоит у Гегеля, как звено, в анализе процесса познания и именно как переход к объективной («абсолютной», по Гегелю) истине. Маркс, следовательно, непосредственно к Гегелю примыкает, вводя критерий практики в теорию познания» (Ленин, 1969. С. 193).
До последнего времени книга Лукача оставалась практически единственным примером глубокого исследования влияния экономических воззрений Гегеля на формирование его оригинальной философской позиции. Упомянутая выше книга Барсукова не только пополняет этот ряд, но и завершает дело, которое Лукачу завершить не удалось: она показывает, что основная цель своей работы мыслится Гегелем как снятие разрыва между субъектом и объектом посредством становления свободной деятельности, через разрешение противоречия абстрактного и конкретного труда. Это влечёт за собой полное переосмысление значения системы Гегеля и его оценки как идеолога буржуазии.
Известно положение о том, что Гегель разрешает противоречия современного ему общества лишь в формах мысли. Но с учётом изложенной выше активной роли идеального, это должно быть признано достоинством, а не недостатком. Как Сократ, стремясь вырабатывать не устойчивые дефиниции мысли (которые исчезают), а самих мыслителей, открывает мышление как активную способность, форму движения всякого содержания, т.е. метод, так и Гегель разрешает во всеобщей форме противоречие свободы, и этот «прыжок из царства необходимости» теперь должен обосновать себя в формах самого бытия — отсюда прямой путь к «обмирщению философии» у Маркса. То, что самому Гегелю в силу тех или иных причин не удалось этого сделать можно легко объяснить тем фактом, что «диалектике порой довольно долго приходится дожидаться истории», как справедливо замечал Энгельс (Маркс, Энгельс, 1960. С. 430).
Характер, который принимает это разрешение в формах мысли у Гегеля критикуется Марксом в «Философско-экономических рукописях 1844 года» через категорию отчуждения, и надо признать, что эта стратегия критики Гегеля может быть признана одной из наиболее удачных. С незначительными изменениями она повторяется Д. Лукачем (Лукач, 2017), Э.В. Ильенковым (Ильенков, 2020), который развивает аналогию между отчуждением в политэкономии и отчуждением в науке, и А.А. Хамидовым в попытке противопоставить гегелевскую диалектику материалистической диалектике Маркса (Хамидов, 2014). Однако предпосылки, основные положения и метод этой критики некритически наследует фейербаховской идее о гегелевской философии как «переодетой теологии», полагающей обособленное от вещей существование Идеи, и закономерным следствием этой некритичности становится внешность отношения к гегелевской позиции, когда «нападают на противника и одерживают над ним верх там, где его нет» (Гегель, 1939. С. 10). Основная методологическая ошибка заключается в том, что критика всеобщего принципа Гегеля (единства мышления и бытия, которое необходимо раздваивается, «отчуждает» себя от самого себя для того, чтобы обрести себя в своём единстве вновь) производится с позиции особенного принципа: отчуждения как категории политэкономии[4], а не как преодоление с позиций самой гегелевской философии. Ошибочность этого подхода неявно признаёт и сам Маркс, обосновывая «Капиталом» преходящий характер овещнённых отношений и определений, которые они порождают в сфере теории.
«Капитал» — политэкономическое произведение? Э.В. Ильенков о проблемах политической экономии
Казалось бы, зачем вообще задавать такой вопрос? «Конечно — да!», — ответит большинство, и будет право лишь наполовину. Конечно, это прежде всего политэкономический труд. Но не исключительно политэкономический. Это ещё и философское произведение, и без серьёзно развитой теоретической способности содержание этой книги невозможно адекватно «распредметить».
Здесь впору дать наконец слово кипящему от возмущения читателю: «Они снова тянут нас в душную область мышления!» — словами бывшего декана философского факультета МГУ В.С. Молодцова восклицает он. Кажется, в цитированной выше работе В.И. Ленин достаточно высмеял претензии на философское осмысление теории Маркса, да и у самих классиков можно найти немало ехидства относительно «науки наук». Это так, но всё-таки следует выслушать и самого Ленина внимательнее. Да, в «Капитале» исследуется экономическое строение капиталистического общества, однако «таков скелет «Капитала». Всё дело, однако, в том, что Маркс этим скелетом не удовлетворился, что он одной «экономической теорией» в обычном смысле не ограничился, что — объясняя строение и развитие данной общественной формации исключительно производственными отношениями — он тем не менее везде и постоянно прослеживал соответствующие этим производственным отношениям надстройки, облекал скелет плотью и кровью» (Ленин, 1967. С. 138-139). Добавим, что это возможно было сделать только потому, что задача Маркса изначально была много шире задачи Смита, Рикардо или, скажем, Кейнса. В одноимённой статье А.А. Хамидов подробно рассматривает соотношение задачи и сверх-задачи автора «Капитала» (Хамидов, 2014. С. 441-458), а также процесс работы над этим трудом, в результате которого (от первоначального варианта «Капитала» к итоговому) философская проблематика всё больше и больше — не отходила на второй план, нет — но сознательно «пряталась» Марксом в изложении как для облегчения понимания основной мысли широким кругом читателей, так и для обхода цензуры. Как читатель спинозовской «Этики» с удивлением обнаруживает в ней вопросы, на первый взгляд не относящиеся к области нравственности, так и «Капитал» Маркса обескураживает глубиной философских, антропологических, нравственных, эстетических, социологических и иных проблем, заставляя то объяснять «немецкой привычкой» марксову манеру изложения, сводя к ней всю «философию», то (безуспешно) пытаться скроить образ Маркса по мерке частичных областей знания, соответствующих саморазорванному человеку.
«Капитал» несёт в себе гигантскую работу по осмыслению Логики Гегеля, которую проделал Маркс. Она коренным образом поменяла его отношение к диалектике и остаётся совершенно непонятной для того, кто такую работу не проделал сам. Завесу этой тайны «Капитала» приоткрывают в своих работах Э. В. Ильенков (Ильенков, 2019) и Л.К. Науменко (Науменко, 1968), Г.С. Батищев (Батищев, 2015) и А.А. Хамидов (Хамидов, 2014), своей высочайшей философской культурой показывая, как нужно читать Маркса сквозь призму высших достижений истории мысли. Но мало кто, кроме Ильенкова, попытался не только удачно прокомментировать труд Маркса, но и взяться за решение насущных проблем своего времени. Ильенков же не только сформулировал две ключевые области, от которых зависит успешность перехода к высшей фазе коммунизма — политэкономия и педагогика — но и вплотную подошёл к практическому решению в каждой из этих областей. И если результаты его работы в Загорском интернате и связанная с ними психолого-педагогическая теория относительно широко известны и получили продолжение и глубокое развитие в работах его учеников (прежде всего Г.В. Лобастова) (Лобастов, 2012; 2017; 2022), то, к сожалению, нельзя того же сказать о политэкономических идеях Ильенкова.
А в них — масса того, что представляет насущный интерес для современного исследователя. Для того, чтобы понимать, зачем Ильенков принимается за написание своей первой книги, необходимо знать контекст: сталинская книга об экономических проблемах социализма хорошо показывает «над чем работали, о чём спорили политэкономы», т.е. ландшафт полемик, которые велись в то время. Раскрывая вопрос об абстрактном и конкретном, Ильенков меньше всего заботится о схоластической «правильности» употребления философских терминов — он с самого начала занимается тем, чем будет заниматься до конца жизни: выступает в защиту диалектики как метода Маркса против позитивизма, распространённого в теоретической среде, изначально в сфере политэкономии. Его страстная и умная полемика направляется против Я.А. Кронрода, К.В. Островитянова, Н.А. Цаголова и других представителей, которые впоследствии разделятся, конечно, на «товарников» и «плановиков», на «рыночников» и «математиков», однако это разделение, как показывает В.Д. Пихорович, по отношению к коренному вопросу становления коммунизма — вопросу о преодолении товарности — не будет иметь никакого значения (Пихорович, 2022). Последствия отказа от метода мышления Маркса и Ленина прежде всего в области политэкономии для Ильенкова ясны как день — он ещё в 60-х годах прямо формулирует в «Письме в ЦК партии» (Ильенков, 2008. С. 378-387) опасность поражения социализма, предсказывая то, чему мы стали свидетелями 30 лет спустя.
В заметке о переводе термина Wert (стоимость/ценность) Ильенков ставит фундаментальный вопрос о понятии стоимости (Ильенков, 1997. С. 451), опять-таки, заботясь не об абстрактной «правильности», а о той напряжённой общественной потребности, которая выражается в диалектике превращения всякой стоимости в деньги, обесценивает всякую ценность, т.е. превращает всё то, что ценно для человека лишь в то, что чего-то стоит — т.е. в выражаемое в превращённой форме, в денежной величине. Эту мысль в русле материалистической эстетики подхватил А.С. Канарский, который показал диалектику ценности как процесс формирования и проявления общественного небезразличия как становления человеческой эстетической способности (Канарский, 2008).
Наконец, наиболее ценная мысль в политэкономическом наследии Ильенкова — об определении границы товарного производства вообще и условий её перехода. Для этого он резко отказывает в признании товарного производства имманентным для социализма и, опираясь на ленинские работы, ставит вопрос о «клеточке коммунизма». Цитируя определение коммунистического труда, Ильенков замечает: «То, что здесь перечислено, это и есть самая общая, самая абстрактная и самая простая форма коммунистической организации труда Её внутреннее членение и надо анализировать, выражая её в специальных категориях, строго отвлекаясь от всего того, что не относится к числу имманентных определений этой простой, общей и абстрактной формы» (Ильенков, 1997. С. 435). Ленин перечисляет всего два пункта: 1) отмена частной собственности на средства производства, и 2) пролетарская государственная власть организует в общенациональном масштабе крупное производство на государственной земле и в государственных предприятиях, распределяет рабочие силы между разными отраслями хозяйства и предприятиями, распределяет массовые количества принадлежащих государству продуктов потребления между трудящимися. Нетрудно увидеть, что «самая общая, самая простая форма», которую требует анализировать Ильенков и из которой разворачивается коммунизм, есть предмет формирующейся науки, которую именуют общественной кибернетикой[5].
Общественная кибернетика и истина товарного производства
Истина вещи почти всегда отличается от нашего представления о ней. Лишь в случае возведения представления в понятие, которое опосредствует явление собственной сущностью, становится возможным осознать их реальное различие. Представления о кибернетике, которые укоренены в обыденном сознании довольно трудно непосредственно соотнести со следующим утверждением: «В качестве одного из инструментов сознательно действующего класса для ликвидации воспроизводства классового деления общества из стихийно возникающих классовых отношений, кибернетика тесно связана со специфической формой полного хозяйственного планирования»[6]. Тем не менее, именно такое понимание кибернетики польские марксисты, опираясь на труды В.М. Глушкова и Н. Винера, С. Бира и Г. Клауса, считают адекватным. Именно в контексте проблем полного планирования, проблем «организации производства, распределения рабочей силы между разными отраслями хозяйства и массовых количеств продуктов потребления между трудящимися» (Ленин) кибернетика вырастает как наука и разворачивается во всей полноте своих содержательных определений. Проблема производства самой формы общения (die Verkehrsformen), которая мыслится Марксом как определение коммунизма, увязывается здесь с проблемой циркуляции (der Verkehr) данных: времени, средств и продуктов человеческого труда[7]. Так же проблему формулирует и Ильенков: преодоление товарности совершается там, где общество «обретает возможность смотреть на движение потребительных стоимостей открытыми глазами, — а не сквозь перевёртывающие очки стоимостной формы. Здесь впервые появляется возможность измерять и распределять рабочее время непосредственно, — а не окольным путем, не через “стоимость“» (Ильенков, 1997. С. 438). Те же мотивы можно обнаружить и у Гегеля, который так говорит о «системе потребностей» — экономической системе общества: «В этой системе правящее начало обнаруживается, таким образом, как бессознательное, слепое целое потребностей и способов их удовлетворения... Это целое не лежит за пределами возможностей познания, если брать его в общем, в массе рассматриваемых отношений» (Лукач, 1956). «Не лежит за пределами познания» — т.е. потребности общества принципиально исчисляемы и планируемы: Гегель заочно полемизирует здесь со сторонниками калькуляционного аргумента! Удивительно, но о плановой экономике пишет и Фихте: сословие купцов в «Замкнутом торговом государстве» в целом совпадает по функции с ОГАС, предложенной Глушковым, а основу общества разума составляют «дозволенные производство и фабрикация, рассчитанные по возможным потребностям» (Фихте, 2019. С. 24). Принципиально здесь то, что количественное стоимостное отношение снимается в количественной же логике калькуляции (Лукач, 2017), превращается в формальный, подчинённый момент тотального движения общества: по этой же логике (не отказом от денег, а посредством них) предлагали преодолевать товарность и А.С. Макаренко, и Эрнесто Че Гевара, и В.М. Глушков. Всеобщую форму этого преодоления выражает Гегель: пользуясь его словами, истина товарного производства заключалась бы в том, чтобы «выразить субстанцию (труд человека) как субъект», т.е. как ведущую фигуру отношения «живой-опредмеченный труд». Маркс, по замечанию Ленина, понял отношения вещей как отношения людей, увидел человеческую действительность или действительного человека за товарной оболочкой. Но истинным понятие становится лишь тогда, когда утверждает себя в бытии, и оформляет это бытие по логике своей чистой формы. Поэтому процесс понимания — возьмём здесь ещё урок у Гегеля — есть процесс отождествления теоретической и практической идеи, а тем самым — становления абсолюта. Иными словами: личности как разгадки истории. Как утвердившей себя свободы.
Вывод
В качестве итога можно резюмировать сказанное несколько утрированным парафразом Канта: философия без политэкономии пуста, политэкономия без философии слепа. Рассмотренная с позиций диалектической мысли политэкономия оказывается подчас совсем не тем, чем представляется специалисту. Её границы и предмет, предстающие в собственном особенном развитии и вписанные в развитие всеобщее, как бы «плывут», отрицают себя, высвечивая в этом самоотрицании сверх-задачу всякой науки, которую формулирует Маркс: поскольку обнаруживается сущностная связь между науками, постольку мы имеем дело со становящейся единой наукой о человеке, предметом которой является становление свободной самоцельной самодеятельности человека. Эта наука упраздняет «разделение труда» не только внутри своей предметной области или разделение между предметными областями (как в случае политэкономии и философии, который — случай, разработанный и осуществлённый в «Капитале» Маркса — является первым проявлением такой междисциплинарности), но и между формами и способами познания и деятельности человека (между искусством и наукой, как показывает Канарский), и, строго говоря, перестаёт быть наукой, начиная совпадать со своим предметом — производством человеком своей жизни по законам Истины, Добра и Красоты как универсальных «параметров» человеческого бытия, становится «непосредственной производительной силой» (Маркс). Но само становление диалектической мысли в главном обязано достижениям политической экономии, выраженных, прежде всего, в работах А. Смита, благодаря которому категория труда оказывается центральной для осмысления проблематики, наиболее ярко выраженной в немецком идеализме, что намечает органическую связь представителей линии Смит-Гегель-Ильенков, которая, конечно, должна быть продолжена и иными именами (Л.С. Выготский, В.М. Глушков, А.С. Канарский). Прочтение работ классиков философии через призму деятельностного подхода в контексте политэкономической проблематики открывает огромный неисследованный ещё пласт идей, которые без всякого сомнения окажут самое плодотворное влияние на взгляды теоретиков, мыслящих в направлении разотчуждения человека.
Литература
Аристотель (1976). Сочинения в 4 т. Т. 1. М.: Мысль. — 550 с.
Барсуков И.С. (2011). Диалектика труда в философской системе Гегеля. Красноярск: Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Красноярский государственный педагогический университет им. В.П. Астафьева». — 382 с.
Батищев Г.С. (2015). Избранные произведения. Алматы: Институт философии, политологии и религиоведения КН МОК РК. — 880 с.
Босенко В.А. (2001). Всеобщая теория развития. Киев: Всеукраинский союз рабочих. — 468 с.
Гегель Г.В.Ф. (1973). Работы разных лет: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль. — 630 с.
Гегель Г.В.Ф. (1939). Сочинения в 14-ти томах. Том VI. Наука логики. Том II. Субъективная логика или учение о понятии. М.: Академия наук СССР, Институт философии. — 460 с.
Ильенков Э.В. (1997). Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении. М.: РОССПЭН. — 460 c.
Ильенков Э.В. (2019). Абстрактное и конкретное: собр. соч. Том 1. М.: Канон+ РООИ «Реабилитация». — 464 с.
Ильенков Э.В. (2020). Диалектическая логика: собр. соч. Т. 4. М.: Канон+ РООИ «Реабилитация». — 464 с.
Канарский А.С. (2008) Диалектика эстетического процесса. Киев: ЗАО «Мироновская типография». — 378 с.
Кант И. (1966). Сочинения в шести томах. Т. 6. М.: Мысль. — 743 с.
Ленин В.И. (1967). Полное собрание сочинений. Т. 1. М.: Издательство политической литературы. — 800 с.
Ленин В.И. (1969). Полное собрание сочинений. Т. 29. М.: Издательство политической литературы. — 752 с.
Лобастов Г.В. (2012). Диалектика разумной формы и феноменология безумия. М.: Русская панорама. — 560 с.
Лобастов Г.В. (2017). Идеальное. Образ. Знак. М.: Русская панорама. — 232 с.
Лобастов Г.В. (2022). Ум как точка опоры. М.: Русская панорама. — 320 с.
Лукач Г. (1956). Экономические взгляды Гегеля в иенский период // «Вопросы философии». 1956. No 5. С. 151-162.
Лукач Д. (2017). История и классовое сознание. Хвостизм и диалектика. Тезисы
Блюма (фрагменты). М.: Русский фонд содействия образованию и науке. — 608 с.
Маркс К., Энгельс Ф. (1955). Сочинения. Т. 3. М.: Государственное издательство политической литературы. — 833 с.
Маркс К., Энгельс Ф. (1960). Сочинения. Т. 20. М.: Государственное издательство политической литературы. — 1034 с.
Маркс К., Энгельс Ф. (1974). Сочинения. Т. 42. М.: Государственное издательство политической литературы. — 536 с.
Науменко Л.К. (1968). Монизм как принцип диалектической логики. Алма-Ата: Наука. — 328 с.
Пихорович В.Д. (2022). Очерки истории кибернетики в СССР. М.: URSS. — 288 с.
Фихте И.Г. (2019). Замкнутое торговое государство: Философский проект, служащий дополнением к науке о праве и попыткой построения грядущей политики. М.: URSS. — 162 с.
Хамидов А.А. (2014). Философия истории Карла Маркса. Алматы: ИФПР КН МОН РК. — 500 с.
Эвальд Васильевич Ильенков (2008) / Под ред. В.И. Толстых. М.: РОССПЭН. — 431 с.
Весьма известная в кругах польских и немецких марксистов полемика о понятии «общественно-историческая формация», её «прогрессивных эпохах», а также о недоброй памяти «пятичленке» из советских учебников по историческому материализму, к сожалению, не является широко распространённой в российских теоретических кругах. Некоторые пояснения о контексте полемики, а также связанных с этим понятием проблемах и его использованием у классиков марксизма можно найти в статье В. Д. Пихоровича. URL: https://propaganda-journal.net/10383.html (Дата обращения: 31.03.2023) и книге В. А. Босенко (Босенко, 2001). ↩︎
Тезис о совпадении предмета политэкономии и философии не является очевидным и заслуживает обстоятельной экспликации. К счастью, такая экспликация подробно проведена в цитируемой книге (Барсуков, 2011), к которой мы и отсылаем интересующегося читателя. Стоит отметить, что указанный тезис является проявлением той действительной междисциплинарности, которая характеризует всякую прикладную логику и образцом которой до сих пор является «Капитал» Маркса. Это преодоление дисциплинарных границ как становление единой науки (Маркс, Энгельс, 1974. С. 124-125) является одним из выдающихся (хотя и мало освоенных, что показывают современные дискуссии в философии науки и господство представлений о «философских дисциплинах») достижений Маркса и имеет очень богатый эвристический потенциал в решении проблемы систематизации наук и понимании сути науки как способа познания. ↩︎
Подобную роль в истории познания играет обнаружение пифагорейцами абстрактно-всеобщих количественных закономерностей. Благодаря этому открытию, замечает Ф. Энгельс в «Диалектике природы», становится возможным признание и познание объективных законов природы вообще. ↩︎
См. статью М.Л. Бурик относительно подобной критики диалектики. URL: https://propaganda-journal.net/8521.html (Дата обращения: 31.03.2023). ↩︎
См. статью «Кибернетика как прикладная логика». URL: https://propaganda-journal.net/10564.html (Дата обращения: 31.03.2023). ↩︎
Там же. URL: https://propaganda-journal.net/10564.html (Дата обращения 31.03.2023). ↩︎
См. статью «Категория „die Verkehrsformen“ и практический материализм». URL: https://propaganda-journal.net/10451.html (Дата обращения: 31.03.2023). ↩︎